* * *

Мне интересно знать, ослепну ли я.
Каждая неудача выводит меня из себя – но я не теряю надежды, снова и снова принимаюсь за дело с еще большим рвением и большим желанием разрушить себя и перестроить так, как хочется мне, а не чертовой природе.

К началу зимы из сумасшедшего водоворота, который в книгах, наверное, назвали бы входом в параллельный мир, и который на деле не сияет огнем, не блестит, как вертикальное озеро ртути, мне удается выманить полупрозрачное, слабое, дрожащее существо.
Оно рассыпается в прах, едва коснувшись бетонного пола подвала.

Я готов запустить в дрожащий воздух перед собой любой химический состав, который взорвется по ту сторону и хоть как-то навредит моему персональному проклятию.

Но нет.
Прежде чем бросать бомбу, надо подумать, не отправит ли в ответ противник на твою территорию ядерную ракету.

Иногда я засыпаю в подвале – с очередным переписанным из библиотеки манускриптом, с заклинанием на клочке бумаги, словом, с чем угодно – и когда просыпаюсь, надо мной, где-нибудь в темноте высокого потолка, маячит то серебристая, то молочно-белая, то зеленоватая тень.

Дела у колдуна в седьмом поколении идут, мягко сказать, паршиво.

И, все же, пентаграммы на полу иногда срабатывают. Во всяком случае, светящиеся нити огня, который не сожжет и бумаги, плотно прижимают к камню попавшую в центр крысу.

В такие моменты мне хочется смеяться и плакать.
И я смеюсь – меня ведь все равно никто не услышит. Да, я смеюсь, как сумасшедший, смеюсь, а по щекам моим текут слезы.

Эй, вы! Кто-нибудь там, наверху, из вас, корпящих за лекциями, гуляющих по Ойке-дори, в парке Маруяма, способен делать то, что делаю я?
Нет?

Я безумен – сотню раз безумен, потому что мышеловки придумали сотни лет назад, а моя пентаграмма и есть – мышеловка.
Но капля камень точит.
И когда-нибудь…

…Пока моя главная цель витает в неопределенности – чертежами изрисованы альбомы и тетради, кипы бумаг и страницы в блокнотах, но я понимаю, что еще рано, что у меня еще нет таких возможностей.
Я сознаю, что, скорее всего, это осуществится, лишь когда я окончу колледж, в лучшем случае к курсу пятому я в теории изложу и обосную для себя каждый пункт того, что собираюсь делать.

…В лаборатории профессора Сатоми погибают десятки мышиных органов, подключенных к системам жизнеобеспечения тонкими проводками и трубками.
Он говорит иногда, что для лучших результатов ему нужны человеческие образцы, и Тамаяки согласно кивает головой, как китайский болванчик.
Мне хочется спросить у профессора, не нужно ли ему сердце одного японца, который бесполезно и надоедливо существует в этом мире?

Среди сменяющих друг друга дней я думаю о том, что в одной Японии я не наберусь того опыта, что нужен мне, причем ни в медицине, ни в магии. Изучать отдельные направления колдовства нужно там, где они зародились и где, если это еще возможно, центрируются сейчас… Африка, Центральная Америка, Тибет…
В плане медицины мне нужны передовые страны – в первую очередь ФРГ, США и СССР.

Но сначала – колледж и ординатура.

Весна 1984 года.

Когда расцветает сакура, я вспоминаю о Мейфу.
Мифический мир, сказка, красивая легенда…
Нет, раньше я ни на день не забывал об этом – но сейчас, когда во дворе колледжа нежно-розовые вишни похожи на облака, спустившиеся с гор в солнечное утро, Мейфу становится навязчивой идеей.

В подвале я часами могу рассматривать под светом лампы выцветшую, черно-желтую фотографию и перечитывать дневник деда, но заставляю себя работать.

- Думаю, ты знаешь, Мураки-сан, - говорит мне Мибу за лекцией анатомии. – У меня день рождения через месяц.

Об этом знает весь колледж, Мибу. Весь – от первого до пятого курса.
Я перевожу на него взгляд, оторвавшись от письма.

- Мибу-сан, - усмехаюсь я. – Это тонкий намек на то, чтобы я задумался о подарке?

Или о том, что ты действительно замыслил что-то со своими друзьями. Осторожней, Ори, не попадись сам – ты ведь не думаешь о последствиях, верно?

- Можно сказать и так.

Он откидывается на стуле и выгибает сцепленные в замок пальцы, разминая уставшие от письма руки, потом потягивается – плавным, не совсем мужским движением.

Хм. Гибкий, непредсказуемый, блестящий…
Кроме научного интереса во мне медленно, но верно возникает чувство немного другого плана – я задумываюсь о том, каким он будет под моей властью.
Каким он будет, если ему провести кончиками пальцев там, где под кожей бьется артерия – немного надавливая, вниз по шее…

Ори, ты этого добиваешься?
Только я не думаю, что с твоими амбициями ты захочешь оказаться подо мной.
Но… разве я когда-нибудь спрашиваю разрешения?

После пары я задерживаюсь в кабинете, чтобы обсудить некоторые моменты своей курсовой с преподавателем, и немного опаздываю на следующий предмет.
И когда я иду мимо мужского туалета на этаже – пары уже начались, и в колледже тихо, до меня доносится обрывок разговора Ории и, судя по голосам, Хейдзи и Тамуры.

- Значит, в твой день рождения?

Я останавливаюсь у дверей. Что-то мне подсказывает – это как раз то, о чем я думаю.

- Да, Хей.

- Будет забавно. Он тебе действительно нравится?

- Тамура, - в голосе Ории чувствуется смех. – Вообще-то я предпочитаю девушек. А так… мне просто надоело на них спорить.

Надоело, Ори?
Я поднимаюсь по лестнице в аудиторию, где у нас должна быть медицинская этика, и сажусь за парту Мибу и Сацуки – благо Юсадзи прогуливает занятия со своими подругами.
Что ж, Ория… ты не знаешь, в какую игру начал играть…

Мибу с друзьями приходит на лекцию спустя минут пятнадцать и, мимоходом поприветствовав преподавателя, садится за парту.

- Мураки-сан, я не перепутал места? – осведомляется он.

- Ну… - улыбаюсь я. – Если ты что-нибудь пропустишь, Мибу-сан, я смогу это тебе повторить.

О, Ори, ты абсолютно, абсолютно ничего не знаешь…

* * *

В своем рабочем безумии, совмещаемом с написанием курсовых, я иногда едва не путаю бумаги, предназначенные для учебы и для моих собственных расчетов.
Однажды я все-таки сбиваюсь – и понимаю, что переписываю текст из учебника на обратную сторону листа с чертежом.
Нет, нет, так дальше продолжать нельзя.
Мне нужно заставить себя разграничить области деятельности и расквартировать их в разных помещениях.
Так из моего подвала исчезают все институтские задания – но один раз я все же ошибаюсь.

За неделю до дня рождения Мибу – у меня сливаются даты в одну сплошную полосу, поэтому в качестве точек отсчета приходится брать наиболее заметные события, - Ория замечает лист, по несвойственной мне рассеянности попавший в папку с лекциями.

- Неплохо рисуешь, - не спрашивая разрешения, он вытягивает лист и кладет его перед собой на парту, поверх недописанной лекции. – Что это?

Я мельком бросаю взгляд на бумагу.
Хорошо, что это всего лишь безумие воспаленного разума, вылившееся на белую плоскость листа, - а не расчеты, не чертежи, не тексты заклинаний…

…Так тебе сказать, что это, Ори?

Я подвигаю лист к себе, на середину стола, и Мибу опирается о парту локтем, так, что его плечо почти касается моего.

- Вот это, Мибу-сан, - говорю ему я, указывая на вишневое дерево – без листьев и цветов, - Сакура. Весной она расцветает, но есть место, где она цветет вечно…

Я рассказываю ему о Мейфу – а он слушает, потому что интонации моего голоса ослабляют внимание, заставляя воспринимать не слова, а их звучание, не улавливая смысла.
В тех книгах, что я находил в библиотеках, говорилось что это Дар – искусство гипноза, основанного не на пресловутых маятниках и повторяющихся убеждений. Но… Дар, не Дар, а научится этому оказалось не так уж трудно – при наличии желания, конечно.

- Есть Боги-покровители, их называют шикигами, - я чуть сдвигаю его пальцы, придерживающие лист, в сторону. – Среди них есть очень могущественные… но они подчиняются шинигами – Богам Смерти…

Ори, а ты ведь даже не понимаешь, о чем я говорю…

Я продолжаю рассказывать – и мой взгляд скользит по его волосам, выскользнувшим из-за плеч, чуть задерживается черных ресницах, на губах, и спускается вниз, туда, где не застегнутая доверху рубашка открывает крохотный уголок татуировки.
Гаманг, верно, Ори? Символ принадлежности клану.

Если бы мы не были сейчас на паре, если бы аудитория была пуста, я бы мог снять с тебя эту рубашку, раздеть тебя… ты бы сам лег на парту, Ори…

…Звонок отвлекает меня, и Мибу, моргнув, поднимает на меня взгляд.

- Сакура? – переспрашивает он. – Цветущие лучше смотрятся, Мураки-сан.

Конечно лучше. Конечно.

Он небрежно сметает ручки и тетрадь в сумку и встряхивает головой, чтобы убрать челку с глаз.

- Ори, - улыбается ему подошедшая Сацуки. – Такая длинная челка, тебе удобно?

Она касается пальцами его волос, убирая их со лба, но Ория перехватывает ее руку за локоть и прижимает Юсадзи к себе.

- Вполне, - он стоит лицом ко мне и смотрит на меня. – Мне ведь идет?

- Тебе все идет, Ори.

Сацуки целует его в щеку, и я, скинув в сумку оставшуюся на столе ручку, ухожу из аудитории.

Ория Мибу, неужели ты впрямь думаешь, что все твои ухищрения подействуют на меня именно так, как хочешь ты – и что ты не поймаешь самого себя на крючок?

* * *

Он любит шумные вечеринки – я был всего лишь на одной, но разве кто-то сомневается в том, что Ория в день своего рождения не будет тихо сидеть рядом родителями, в кругу семьи?
У него, я бы сказал, американизированное понятие праздника.
Любимому – и единственному - сыну Мибу-старший отдает в распоряжение всю «Звезду».

Тамаяки, похоже, начинает меня тихо ненавидеть – из-за того, что я иду на вечеринку к Мибу. Нет, я не говорил ему ни слова, но наш Иисус Христос знает все, даже то, чего не знает самая последняя сплетница во всем колледже.
Я думаю о том, как бы он не начал отслеживать меня по коридорам.

В субботний вечер, по-весеннему теплый, я захожу в «Хоши Широй» - почти что в двенадцать.
Начало празднования было назначено на семь – но к чему мне шум тех, с кем я не общаюсь и кого предпочитаю держать на некотором расстоянии от себя?

…Ория сидит в зале с друзьями, и я подхожу к ним.

- Мураки, - он поднимается с дивана, высвободившись из объятий Сацуки. – Я ждал.

Ждал? Ори, да ты ведь еще понятия не имеешь о том, чего ты ждал – и чего дождешься в конце.

- Что-то поздновато, - с улыбкой говорит Юсадзи. – У тебя случайно не отстают часы, Мураки?

Нет, милая. С моими часами все в порядке.
Я не обращаю на нее внимания – и с вежливой улыбкой протягиваю Ории подарок.

- Ну, тогда с днем рождения, Мибу, - говорю я. – Если ты так ждал.

На миг в его глазах мелькает секундное недоумение – я и не заметил бы, если бы не смотрел на него так внимательно.
Так же легко улыбаясь, я беру со столика перед диваном два бокала вина и подаю один ему.

- За тебя, Мибу-сан.

Он аккуратно берет бокал, обхватив его изящными пальцами, и подносит к губам, не сводя с меня взгляда, а я делаю глоток – и опускаю бокал на стол.
Ты ведь хочешь поиграть, Ори? В твой день рождения – пожалуйста. Только... на моих условиях.

…Через полтора часа «Белая Звезда» заметно пустеет, а Ория допивает бутылку вина – зацелованный девушками «на прощание», с легким, едва заметным румянцем на щеках – в зале немного душно.

…Уровень восприимчивости к алкоголю у него ниже, чем у меня, причем довольно намного. Думаю, на это он никак не рассчитывал.
Что ж, Ори, иногда нельзя быть таким самоуверенным.

- Мне жарко, - говорит он.

Хейдзи и Тамура чуть поодаль от нас разговаривают с Сацуки и Тайши, пару раз я почти сталкиваюсь взглядом с Тамурой, сидящим лицом ко мне, но вовремя успеваю отвести глаза – пусть ничто не отвлекает его неведение.

- Может быть, выйдем на улицу?

Я забираю у Мибу бокал, нарочно коснувшись пальцами его руки, и отставляю в сторону – на столик.

- Хорошая идея, - улыбается он, поднимаясь на ноги.

Разумеется, хорошая. Я облегчаю тебе задачу, Ори – насколько я знаю, через внутренний дворик гораздо проще попасть в жилые помещения из «Звезды» - нежели через систему бесчисленных коридоров и галерей.

Прохладный ночной воздух освежает.

- Мураки… - Мибу останавливает меня на дощатой террасе, взяв за рукав рубашки.

Он облизывает губы, я вижу кончик его языка – влажного, оставляющего блестящий в свете фонарей след на коже.
Думаю, он сам не слишком хорошо понимает, что делает.

- Да, Ория?

Я называю его по имени, и он делает шаг ко мне, оказавшись близко, почти вплотную ко мне, и не понимает, что я играю с ним, а не наоборот.
Его руки ложатся на мою талию, и он прикасается губами к моей щеке, осторожно, словно пробуя на вкус.
О, Ори, можешь не волноваться – я не шарахнусь от тебя в мягкую полутьму сада; но и пробовать себя не позволю.
Ты и не заметишь, как будешь стонать подо мной.

…Я притягиваю его к себе, обхватив рукой за талию, и ему приходится отпустить меня – так неудобно стоять, - и положить ладони на мои плечи.
Так-то лучше, Ори.

У него мягкие губы, я целую его, перехватывая инициативу.
Он кусает мой рот и прижимает меня спиной к резной опоре, поддерживающей крышу террасы.
Нет, Ори, здесь должен подчиняться ты, а не я.

Я вытягиваю его рубашку из брюк и глажу ему ладонями спину, он выгибается, прижимаясь ко мне.

- Где твоя спальня? – шепчу я ему на ухо, а он склоняет голову набок, откинув волосы назад, и я вижу его шею, матово-фарфоровую кожу и тонкий бег едва заметной голубоватой жилки.

- Идем, - у него хриплый, неровный из-за сбившегося дыхания голос. – Там.

Удивительно, как алкоголь действует на людей.
Знаю, еще час назад Мибу думал, что возьмет контроль в свои руки. Что теперь? Кажется, наши роли кардинально изменились, Ори, ты так не думаешь?
Или… ты все еще мнишь, что…

В спальне, оформленной с типично японским минимализмом – странно, я немного по-другому представлял себе личное пространство Ории Мибу, - горит лишь один небольшой светильник под окном.

Я снимаю с Ории рубашку, обнажая плечи, напряженную спину…
Верно, как я и думал.
Слева, на груди – чуть выше сердца, - у него выбита черно-красная татуировка. Я провожу по ней ладонью, потом прижимаюсь губами к прохладной коже, завороженный сплетением линий и красок.

- Знаешь, что это? – спрашивает Ория.

- Знаю, - я запускаю руку в его волосы и целую его, грубо, жестко, не давая возможности сопротивляться.

Когда я отпускаю его, губы у него покрасневшие, если кусать сильнее, пойдет кровь – но это потом.
Он тяжело дышит, его глаза блестят, и взгляд их совсем, совсем невменяем.
Ори, я ошибаюсь – или нет? – в том, что ни одна из твоих девушек не возбуждала тебя так, как я?

Не ошибаюсь…

И не ошибусь, если скажу, что ты чувствуешь себя сейчас так, как те девушки, на которых ты спорил, верно? Чувствуешь, и ничего не можешь с этим поделать, Ори.
...Мы снова целуемся, и он прижимается ко мне, почти голый, я расстегиваю его брюки и сдергиваю их вниз.

- Ты быстрый, Мураки-сан, - шепчет он, потянув меня за собой в центр спальни, на раскиданные по красно-золотому покрывалу подушки.

Я опрокидываю его на спину, ласкаю его, заставляя выгибаться подо мной, он кусает губы, чтобы не стонать.

- Знаешь, Мибу-сан, - я целую его шею, прикусывая кожу. – Тебе будет больно.

- Что значит… - он напрягается, но я закрываю ладонью его рот и облизываю мочку уха, Ори, а ты ведь думал, что я лягу под тебя?

Я терзаю его, долго, так, чтобы он вообще перестал думать и стал безропотной куклой в моих руках.
Он прогибается в пояснице, когда я ввожу в него пальцы, и стонет, сжимая
покрывало, я вижу, как напрягаются мышцы на его руках… Ория Мибу, кто кроме меня видел тебя вот таким – стоящим на коленях, раздвинувшим ноги, упирающимся ладонями в пол и выгнувшимся от наслаждения?

- И ты будешь кричать, - горячо шепчу ему я. – Или стонать… Ори…

Я вхожу в него, он безумно узкий и тесный, это сводит с ума, и я трахаю его сильно, не задумываясь о его боли – но он только стонет, подаваясь мне.
Я прижимаю его к себе, оставляя красные следы там, где секунду назад были мои пальцы.

* * *

* * *

Ория засыпает сразу после оргазма, просто отрубается – впрочем, это вполне объяснимо.
Я поднимаюсь с покрывала и одеваюсь, глядя на Мибу, на следы, оставленные мной на его теле, на каштановые волосы, в беспорядке разметавшиеся по его плечам и спине…

В основном зале «Звезды» мое появление вызывает явное недоумение – полагаю, первым ждали все-таки Орию, а не меня.
Но раз уж так…
Я иду прямо к Хейдзи и Тамуре, расположившимся на диване, беру со столика свой бокал – и буквально чувствую, как в их мыслях крутится один и тот же вопрос.
«Где Ория?»

- Ория спит, - улыбаюсь им я, допивая вино. - Доброй ночи.

Думаю, после этого у них возникнет еще больше вопросов.

Я ухожу, оставив за собой напряженную, полную недоумения тишину.

…В спальне у Ории, на вделанных в стену деревянных крючьях, я видел катану и вакидзаси.
Думаю, порядочный самурай сделал бы себе после такого харакири.
Но Ория Мибу к категории порядочных самураев явно не относится.

И мне интересно, Ори, что же ты в таком случае сделаешь?

* * *

tbc
* * *

В понедельник Мибу приходит в колледж с наглухо застегнутым воротником рубашки и туго затянутым галстуком, но это единственное, что отличает его от обычного состояния. Не знай я, почему Ория надел галстук – на моей памяти этот предмет гардероба был на Мибу лишь два раза, в начале и конце прошлого учебного года, - я бы и не заострял на нем своего внимания.

Интересно было бы знать, что он сказал своим друзьям? Или они, что вряд ли, молчали?

…По анатомии - после сдачи курсовой, - у нас начинается практика.
Естественно, в морге.

Я вскрываю труп, слушая пояснения преподавателя, по другую сторону стола остальные студенты наблюдают за моими действиями. Иисус Христос стоит ближе всех, едва ли не нависнув над трупом – он меня немного раздражает, но не настолько, чтобы это отвлекало меня от работы.
Он, полагаю, тоже был бы не против собственноручно вскрыть тело.

Я думаю о том, что эта мертвая органика, расступающаяся под давлением скальпеля в моей руке – все, к чему приходит любой человек. Кем бы он ни был при жизни, смерть уравнивает всех, и общий итог одинаков.

- Причина смерти?

Жизнь.
Из плавного течения мыслей меня выводит голос преподавателя.
Я аккуратно вырезаю печень, распухшую, бугристую, плотную, чудовищных размеров.

- Цирроз печени, - говорю я, опуская ее в железное судно.

- Верно, абсолютно верно… Так, дорогие мои, выглядит печень нашего алкоголика со стажем. Однако это не так занимательно, как, скажем, легкие курильщика… но это после. А сейчас все свободны.

Я мою руки и слышу, как шутит Хейдзи.

- Будешь много пить, Ория, будет у тебя такая печень.

-…И вскроет меня Мураки, - со смехом отзывается Мибу.

Вскрою?
Это было бы интересно. Но слишком… недолго.
Я намерен изучать тебя куда дольше, Ори.

…Ночь с субботы на воскресенье я посвящаю определению границ своего восприятия в темноте – и понимаю, что, скажем, текст из учебника в почти полной темноте я прочитать не смогу.
Но, все же… в темноте у меня уже не совсем круглые зрачки. Они мало заметно сужаются и вытягиваются, но все равно это дает определенные преимущества.

К пяти утра я заставлю себя уйти из подвала в спальню и не замечаю, как за мной в комнату проскальзывает та самая белая кошка.
Тамаяки ворочается в кровати со сбившимся в сторону одеялом и очередным учебником, подмятым им под себя во сне.
Я раздеваюсь и ложусь в постель, и только тогда замечаю два зеленых огонька под кроватью Иисуса.
Кошка крадется ко мне, вспрыгивает на постель и, побродив у моих ног, сворачивается клубком в складках одеяла.
Я чувствую себя настолько усталым, что не сгоняю ее, а когда просыпаюсь утром – ее уже нет.

И я думаю о том, куда она пропала, если дверь закрыта до сих пор – Тамаяки еще спит, - и была ли вообще?

* * *

…Мибу продолжает сидеть со мной за одной партой на этике, но, думаю, теперь это для него вопрос принципа.
Он почти не разговаривает со мной, только переспрашивает что-то по лекциям, и – это хорошо чувствуется - старается держаться подальше от меня, хотя в большинстве случаев он такой же самоуверенный и язвительный.
Хотя я замечаю – это только в окружении друзей. На парах он предпочитает молчать.

Нет, Ори, так дело не пойдет.

…У меня есть два пути: либо терпеливо ждать, вынуждая его самому придти ко мне, либо… немного ускорить процесс.
Разумеется, это будет немного сложнее, в конце концов, я не знаю, как именно он поведет себя.
Но… попробовать стоит. При удобном случае.

Такой случай выдается через пару дней.
Мы сталкиваемся с ним в туалете, он отмывает пальцы от чернил потекшей ручки – и рядом с ним, что удивительно, нет ни Тамуры, ни Хейдзи.
Удачные совпадения – чушь.
Но как это иначе назвать?

- Мибу-сан, - я подхожу к соседней раковине. – Никак не отмоешься?

- Вовсе нет, Мураки-сан, - он выключает воду и отряхивает руки. – Думаю, ты опоздал.

Я, Ори?
Никогда.

Я прижимаю его к раковине, быстро, так, что он не успевает увернуться.

- Разве? – улыбаюсь я.

- Мураки, - он сощуривает глаза, и его голос звучит почти зло. – Учти, я не буду просить отпустить меня…

- Заманчивое предложение, - я отвожу его волосы назад, открывая шею, и он едва заметно вздыхает. – А если я заставлю тебя?

- Ты – меня? – усмехается он.

- Тебя, - я касаюсь пальцами его шеи. – В самом деле, не убегать же тебе отсюда как девчонке…

- Попробуй, - с вызовом бросает он.

Ори, Ори… одна фраза, и ты уже на взводе.

Я целую его шею, меня заводит его вкус, его запах… начинаю гладить его под пиджаком ладонями…
Ори, зря ты согласился – ты еще недолго сможешь терпеть.
Мои пальцы касаются сквозь ткань рубашки его сосков, он выдыхает сквозь зубы, и я целую его.
Он не отвечает.
Я кусаю его нижнюю губу, почти до крови, пробивая себе дорогу, ну, давай, Ори, ты же хочешь…
Он прикусывает мой язык, едва я углубляю поцелуй.
Ори, а за это ты заплатишь.

…Через пару минут он перестает сопротивляться – и прижимается ко мне, кусая в отместку мои губы. Но мне это нравится.
Я перехватываю его одной рукой за талию, и расслабляю ремень его брюк, потом расстегиваю молнию, а он только сильнее вжимается в меня, и нетерпеливо трется бедрами.
Я настойчиво глажу его ягодицы, тискаю его, и он сбивчиво произносит:

- Мураки… мы… в туалете…

Волнуешься, что нас могут увидеть, Ори?

Я продвигаю руку чуть ниже – и он, резко, почти со стоном выдохнув, едва ли не сам насаживается на мои пальцы.

- Хочешь меня? – спрашиваю я.

Он утыкается носом в мою шею и прикусывает ее, чтобы не стонать в голос, я вставляю ему глубже и обхватываю его ногу, чтобы приподнять, но он сам задирает ее, подставляясь мне.

- Отвечай – да или нет?

Ория прижимает меня крепче к себе.

- Да, - отвечает он.

И я вынимаю из него пальцы и отпускаю его – и шепчу, касаясь губами его уха:

- Тогда ты придешь ко мне сам.

Лето 1984 года

Ория Мибу оказывается гордым настолько, что я и не ожидал подобного от него.
Я начинаю задумываться о том, что это, возможно, было ошибкой с моей стороны – тогда, в туалете.
Мне не стоило так с ним поступать?
Или… может быть, так будет еще интереснее? Кто знает, что скрывает Ория за своей красивой маской?

Но ломать над этим голову мне некогда, тем более что без практики это будет лишней тратой времени. А практики, как таковой, у меня нет – Мибу общается со мной только при крайней необходимости. Но не это странно, странно то, что он почти не язвит мне.
Он даже к Иисусу практически не придирается.

Подливать масла в огонь, думаю, не стоит.
Я мог бы снова зажать его где-нибудь… и на этот раз довести все до конца, вымотать себя и его…
Но вряд ли это будет иметь нужный мне эффект.
Поэтому я жду – тем более что в этом плане я никуда, абсолютно никуда не тороплюсь, хотя иногда желание заняться с ним сексом становится мало переносимым.

Мы готовимся к экзаменам, и я замечаю, что Ория, несмотря на свое вольготное положение, иногда все-таки остается в колледже после пар – с друзьями, разумеется. Сомневаюсь, что в этом есть толк, они явно не готовятся, судя по шуму и смеху в тех аудиториях, которые они занимают.

Тамаяки впадает в бешенство, когда слышит их, у него последнее время покрасневшие белки глаз из-за постоянного чтения учебников и лекций – видимо, он зубрит все слово в слово.
Идиот.
Так он мало чему научится.

Свободные вечера пропадают не без участия профессора Сатоми, его последний опыт был неудачен, но это отнюдь его не расстроило – он наоборот взбодрился, найдя в своих вычислениях ошибку.
В его лаборатории я иногда провожу больше времени, чем у себя в подвале. Мне это не очень нравится.
Иисус Христос же, напротив, безгранично рад каждой лишней минуте, проведенной в лаборатории, хотя прекрасно знает, что после этого его ждет стопка учебников на всю ночь.

В какой-то вечер профессор Сатоми уходит без пяти восемь – невероятно рано, но он плохо выглядит и пьет таблетки от головной боли чаще, чем нужно, думаю, его уход с этим и связан.
Я остаюсь с Тамаяки убираться в лаборатории.
Иисус говорит мне что-то о трансплантации органов, потом об экзаменах, после – разумеется, приступает к своей больной теме.

О, как мне надоели эти однообразные рассуждения на тему Ории Мибу и его компании…

Мне удается избавиться от него только через час, когда мы, выкинув мусор, возвращаемся в лабораторию.
Я говорю ему, что сам сдам ключи на пост, и он уходит в общежитие – к своим ненаглядным книгам.

…В колледже уже погашен свет, коридоры темны, но не для меня – по сравнению с тем, что было год назад.
Я заворачиваю в аудиторию анатомии - и удивляюсь тому, что вижу там.

…За первой партой, закинув ноги на соседний стул, сидит Мибу.

- Где Сатоми? – спрашивает он, безучастно взглянув на меня.

- Сатоми? – я закрываю за собой дверь и улыбаюсь. – Его нет. Он ушел час назад.

Интересно, что Ории нужно было от профессора? Экзаменационные билеты? Что-то еще?
Он поднимается со стула и идет к выходу.
И я понимаю, что у меня нет совершенно никакого желания упускать свою законную добычу, пришедшую прямиком ко мне.

- Ория, - я прислоняюсь спиной к двери. – Так быстро уходишь?

- Предлагаешь прождать Сатоми до утра? – он вскидывает голову и смотрит на меня свысока. – Дай пройти.

Нет, Ори. Я ничего не предлагаю – я беру.

- А что будет, если я не дам тебе пройти, Ори? – я протягиваю руку к его лицу, но он перехватывает ее за запястье и отводит в сторону.

- Ты хочешь узнать? – на его лицо набегает тень. – Не советую, Мураки-сан.

Пока не знаю, опасно это или нет. Такой оборот меня интригует.

- Как грубо, Мибу-сан, - я делаю шаг к нему, так, что оказываюсь совсем рядом.

Он сжимает мое запястье, мне даже немного больно, - но больше ничего не предпринимает.
Сомневается?
Не так-то просто наступить на свою гордость, Ори. Но ты сможешь. И я… помогу тебе в этом.

Однако предпринять я ничего не успеваю.
Мибу на какой миг прикрывает глаза и прижимается к моему рту губами, толкнув меня к двери.
Если так он решил сбежать, то это – неудачная идея.
Я обнимаю его свободной рукой и целую, он отпускает мое запястье и сплетает наши пальцы, прижав мою ладонь тыльной стороной к двери.
Ори, на план бегства это уже не похоже, знаешь?

Я вытаскиваю его рубашку из брюк и глажу по спине, он чуть прогибается и стискивает пальцами мою ладонь.
Я скольжу ладонью по его животу, ниже…
О, вот так ты меня хочешь, Ори, верно?

- Видишь, ты сам пришел ко мне, - я сжимаю его пальцами, и он прикусывает губу. – Иногда приятно проиграть, Мибу-сан.

И не делай попыток вырваться – или призвать к своей гордости, поломанной и не нужной мне.

- Да пошел ты к черту, Мураки-сан, - шипит мне в ответ Ория, стаскивая с меня непослушными пальцами очки.

Я улыбаюсь – и без объяснений веду его за собой в лабораторию.

* * *

Я изучил все, что можно было изучить и опробовать в стенах колледжа.
Это не конец, это всего лишь начало, фундамент без цоколя и стен, но ничего большего подвал, книги и манускрипты мне дать не могут.

- Мураки, - говорит мне Ория однажды, на паре этики. – Я только сейчас заметил – почему у тебя… такие странные зрачки?

Вертикальные, Ори? Ну, я мог бы тебе объяснить – только это долго, сложно, и совсем не нужно тебе.

- О чем ты, Ория? – я смотрю на него, и его взгляд становится бессмысленным, как у куклы. – Повтори еще раз, я прослушал.

- А, ничего, - он чуть хмурится, бессознательно сгоняя с себя путы гипноза. – Неважно.

Нет, я не играю с тем, что названо Даром – все в пределах разумного, применение в крайних случаях. Если постоянно держать человека под подобным гипнозом, хорошего – разумеется, относительного того человека, - будет мало, но изредка накладываемый гипноз не приносит вреда.
Прошлый раз был тогда, еще на втором курсе, когда я рассказывал Ории о Мейфу… в любой момент я могу заставить его вспомнить, но это не нужно сейчас, и я сомневаюсь, что нужно вообще.

…В одной из книг я нахожу кое-что о телепортации, но это, естественно, не руководство пользователя – только какие-то очерки, рассказы, полусказки и прочая бессмыслица…
Мне интересно, но… это будет возможно гораздо, гораздо позже….

Лето подходит так быстро, мне кажется, только месяц назад была зима – и вот уже пришла пора экзаменов.

- Я остаюсь на каникулы здесь, - сообщает мне Иисус. – Профессор Сатоми спрашивает…

- Нет, - я перебиваю его, убирая на полку стопку лекционных тетрадей. – Я не могу.

- Ты даже не дослушал меня, - голос Христоса становится раздраженным. – Готов спорить, Мибу ты всегда выслушиваешь до конца.

Я оборачиваюсь, и смотрю на него в упор, долго, пока он не выдерживает – и не отводит взгляда.

- Тамаяки, - улыбаюсь я. – У тебя все в порядке с головой?

Он неопасен, чтобы тратить на него силы, да и нервирует меня.
Я предпочитаю доставать тех, кто выводит меня из себя – потому что, думаю, пока избавиться окончательно от Тамаяки мне не удастся.

- Что общего может быть у меня и Мибу? – спрашиваю я у него.

- Не знаю, не знаю, - он бегает нервным взглядом по моему лицу.

- Если не знаешь, то стоит промолчать и лишний раз подумать, Ицо, - говорю я ему.

И, все же, я отмечаю, что с ним надо быть осторожнее. Помимо учебы у Иисуса есть еще одно больное увлечение – это, разумеется, желание знать все обо всех.
Мне же не нужно, чтобы он знал обо мне и десятой части, поэтому быть осмотрительнее исключительно в моих интересах.

…План на лето у меня примерно тот же, что и в прошлом году.

Вечером, в конце июня, когда друзья Ории уже уехали на побережье на каникулы, мы едем в машине вдоль железнодорожных путей на востоке Киото, и я спрашиваю у Мибу, почему он остался.
Он не отвечает – и спустя несколько минут сбавляет скорость, проезжая мимо серого, только строящегося здания.

- Видишь? – говорит он. – Вон там, чуть дальше, слева? Это перегон на Токио.

То, что это перегон на Токио, я знаю, Ори. Но ты ведь не просто так говоришь мне о нем?

- С осени сюда будут везти оружие. Этим занимается мой отец.

Неужели дело идет к войне кланов? Или это для других целей?
Впрочем, мне это не столь важно – но интересно, зачем Ория рассказывает мне о деятельности своего отца.

- У вас не все в порядке? – интересуюсь я, глядя на грузовые вагоны, сцепленные в составы, и локомотивы, медленно, с перестуком колес тянущие их за собой.

- В каком смысле? – Ория останавливает машину на обочине дороги и закуривает. – Наоборот, все как нельзя лучше. Ты спрашивал меня, почему я не поехал вместе с Тамурой и Хейдзи – это ответ. Отец решил, что мне пора заниматься серьезными делами.

Серьезные дела – это черный рынок, я верно понимаю, Ори?

- Это второй подобный перегон на Токио. – Продолжает Ория. – Первый идет с севера – из Отару через Сендай, а этот – из Осаки через Киото.

Первый - с севера? Странный выбор, только если якудза не прощупывали территорию, начиная там, где государственный надзор более слабый – Отару далеко не из числа основных японских портов.

- Но я в основном езжу по мелким делам, побочно связанным с перевозкой. Это занимает много времени, но не требует особых усилий.

- Сглаживаешь углы? – с усмешкой спрашиваю я.

- Что-то в этом роде. Мне повезло, что я - сын главы клана, иначе мне пришлось бы сначала учить десяток способов варки риса и убираться в офисе.

Значит, не так красива жизнь якудза, как об этом думают многие, да, Ори? Чтобы добраться до дорогих машин и красивых женщин, нужно пройти долгий путь – впрочем, к тебе это явно не относится.

- В начале июля я уезжаю в Гифу с ребятами. Перевозки лучше вести в обход Нагои…

Ория замолкает, докуривая вторую сигарету, на улице уже темно, и на перегоне зажигаются огни, и далеко вперед видны красные и зеленые точки светофоров.

Осень 1985 – лето 1986 гг.

Люди издавна сравнивают течение времени с течением рек.
На протяжении русел рек есть быстрины, есть водовороты, есть спокойные, зеркальные глади воды, подобные поверхности озер… все зависит от рода реки, в более широком понятии – от рельефа местности.
Если рассматривать это с научной точки зрения - разумеется, такое сравнение неверно.
Но в жизни так и есть.

Лето промелькивает, как кадр пленки, быстро, подарив мне только отпечаток в памяти.
Впрочем, это воспоминание мне не нужно – подобное осталось от прошлого лета…

И я понимаю, что у меня остается все меньше времени – а подвал по-прежнему пуст, с предполагаемым объемом работ может справиться бригада квалифицированных строителей, но никак не я один.
Слишком много, слишком…
Моя цель отодвигается все дальше и дальше.

Это сводит с ума, но я не теряю надежды – потому что, ступив однажды на выбранный путь, не поворачивают назад, иначе, сделав так один раз, все последующие захочется обрывать так же, боясь неизвестного и возможных преград на дороге.
Я не хочу хвататься за десяток дел и не завершать ни одно из них.

Я иду на риск, исключая из моих прежних чертежей часть конструкций, которыми можно пренебречь. Как далеко можно зайти? Я учусь в медицинском колледже, а не в строительном.

…Ория появляется в колледже лишь через неделю после начала первого семестра, когда его друзья уже не знают, чем заняться без своего лидера – и когда Сацуки устает сокрушаться по поводу того, что Мибу ничего не сказал ей о том, куда, собственно говоря, исчез.

- Где ты был? – спрашивает она у Ории, усевшись на нашу парту. – Я скучала, Ори.

- Тебе разве не сказал Хейдзи? Я был в Гифу по делам отца.

- Нет, - она качает головой и оправляет складки юбки, задравшейся так высоко, что дальше, кажется, некуда. – Может быть, посидим где-нибудь вечером?

О, как она мне надоела.
Я поднимаюсь из-за парты, и Ория поднимает на меня чуть удивленный взгляд – а Сацуки продолжает говорить ему что-то, по-прежнему делая вид, что не замечает меня.

- Юсадзи, - я подхожу к ней сзади и обнимаю за плечи, склонившись к ее уху. – Тебе не кажется, что это некультурно?

Я не вижу ее лица – но вполне могу представить себе бардак в ее мыслях.

- Что некультурно? – резко спрашивает она, пытаясь вывернуться из моих рук.

- Сидеть на столе, - ухмыляюсь я, прижимая ее крепче к себе. – Тебя не учили хорошим манерам?

Ория смотрит на нас, и я понимаю, что он едва сдерживает улыбку. Он не предпринимает никаких действий – а ведь Юсадзи явно ждет, что Мибу, как минимум, заставит меня отпустить ее.

- Мураки-сан, - наконец произносит Ория. – Убери от нее руки.

- Что? – я отвожу ее крашеные, лишенные живого блеска волосы с плеч. – Просто так, Мибу-сан, я ее не отпущу.

И не думай, Ори, что это наша игра. Нет, это только моя игра – и ты тоже кукла в моих руках, также как Сацуки – в твоих.
Хотя сейчас-то она как раз и не в твоих руках.

- Неужели потребуешь с меня выкуп? – с улыбкой интересуется Ория.

Я задумываюсь. Мне не нужны показные представления – к чему привлекать лишнее внимание к себе? На нас и так уже смотрит вся группа.
И, все же…
Я хочу посмотреть, как Ория будет вести себя дальше.

- А что ты можешь мне предложить?

Смотри, Ори, мы уже далеко зашли. Как бы твоя репутация не оказалась под угрозой фола – но ты ведь понимаешь, что просто так я ее действительно не отпущу, и тем более, если ты попробуешь действовать силой.

- Знаешь, Сацуки, - Он едва заметно хмурится – и подходит к Юсадзи. – Мураки-сан прав – на парте действительно некультурно сидеть.

Теперь я понимаю, почему занятием Ории летом было именно сглаживание мелких, но определенно мешающих перевозке оружия конфликтов.

Он перехватывает Сацуки за талию – и я отпускаю ее, усмехнувшись.

- Ненормальный, - я слышу ее шепот, когда она, легко соскользнув с парты, обнимает Орию за шею. – Что ему от тебя надо?

Ох, Юсадзи, ты себе даже не представляешь, что мне нужно от Ории Мибу – и что я уже получил.

…Потом, спустя пару дней, Ория спрашивает меня, зачем я устроил этот выпад с Сацуки.

- Она мне не нравится, - я провожу рукой по его бедру, прижимая крепче к себе.

- Только поэтому? – его руки ложатся на мои плечи, и он снимает с меня рубашку.

- Думаю, да.

И это единственный раз, когда я не лгу ему. Когда причины, побудившие меня к действию, соответствуют объяснению.

Ория скептически пожимает плечами, не знаю, верит он мне или нет – но это и не имеет значения.
Я целую его губы, и он расслабляется в моих руках… моя кукла…
Моя красивая кукла.

- Знаешь, Мураки… - он выгибается, стараясь прижаться к моим бедрам плотнее, и я чувствую, как он возбужден. – Я…

- Постой, - я закрываю ему рот ладонью и целую его шею, он трется об меня, изнывая. – Как меня зовут по-имени, Ория?

- Допрос с пристрастием? – он убирает мою руку и улыбается, глядя на меня из-под полуопущенных ресниц, у него припухшие губы – и темный засос на шее…

- Если ты так хочешь.

- Кадзутака, - он касается поцелуем моей груди. – Кадзу…

Кадзу.
Так называла меня мать.
И мне нравится, как Ория произносит это.

Я прижимаю его к стене, ласкаю, и он стонет, выгибаясь…

- Тише, - шепчу я.

Тише, Ори, иначе нас услышит половина дома – и твоя мать в том числе. Не думаю, что она будет рада увиденному.

Он опускается на колени и облизывает мои пальцы, прикусывает ребро своей ладони, чтобы не стонать, когда я растягиваю его… когда вхожу в него – в его жар, он жмурится от боли, я заставляю его отнять руку ото рта и целую, кусаю его губы…
Мне нравится вкус его крови.
Нравится его вкус.

* * *

Он выполняет свое обещание, данное мне еще весной, в цирке.
Утром, когда я просыпаюсь, он сидит на ступенях террасы, и осенний солнечный свет бросает золотые блики на его распущенные волосы и ослепительно отражается от лезвия катаны.
Я поднимаюсь с футона и одеваюсь, и, выйдя на террасу, сажусь рядом с ним.

- Помнишь, я обещал тебе? – спрашивает он у меня.

- Помню.

- Тогда держи.

Он протягивает мне вторую катану – странно, что я сам не заметил ее.
Ори, ты решил обучить меня боевым искусствам?

- Ты странно ее держишь, - говорит мне Ория, когда мы выходим на середину внутреннего дворика. – Как меч.

Как меч, Ори?
Ну, не сказать, что я совершенно не знаком с холодным оружием…

Я отражаю его первый удар, он улыбается и замахивается еще раз, я чувствую, как нарастает ритм и как древний танец очерчивает вслед за катаной невидимые линии…

- Неплохо, - выдыхает он, когда наши катаны сталкиваются друг с другом.

Его лицо перечеркнуто крестом сомкнутых лезвий. Сопротивление на равных, но…
В поместье, давно, Утару учил меня сражаться на мечах – этого хотел мой отец, но не одобряла мать…
Она всегда предпочитала не силу, а хитрость, - и поэтому, Ори, не жди от меня честной битвы.

Со стальным скрежетом моя катана проезжает по ребру меча Ории вниз, я вовремя отклоняюсь в сторону – иначе лезвие точно задело бы мое плечо. По инерции Ория делает шаг вперед.
Я ставлю ему подножку.

Ведь этого ты не ожидал, правда, Ори?

Катана вылетает из его рук, я отшвыриваю ее ногой подальше – и прижимаю его к земле, не давая подняться на ноги.

- Мураки-сан… это не совсем… честно.

Я знаю, Ори.

- Но действенно, - ухмыляюсь я.

Моя катана прижата к его горлу.

- Только не говори, что решил убить меня в моем собственном доме, - улыбается Ория.

Не отводя катаны, я целую его – и шепчу, почти касаясь губами его губ:

- Разумеется, нет, Ори.

* * *

Со свойственной ему гибкостью Ория Мибу умудряется существовать в двух мирах – и носить две разные маски.
И чем больше проходит времени, тем сильнее становятся различия между тем, какой он на людях – и какой со мной наедине.
Как весной снег сходит с нетронутых холмов на окраинах Киото, так с течением времени я узнаю его другого.
Или…
Возможно, он не был таким никогда.
Возможно, он меняется из-за меня, и если это так, то я действительно не напрасно тратил свое время и силы.

В конце четвертого курса, после экзаменов, мы едем в Токио. Ория – к отцу в офис, перенесенный из Киото в столицу. Со слов Мибу, иметь офис в городе второстепенного значения не престижно, да и основные встречи глав одиннадцати наиболее влиятельных кланов проходят именно в Токио.
Он не говорил, но и без того ясно, что клан Мибу входит в это число.

- Куда потом? – спрашивает он у меня на развязке, когда мы съезжаем в город по серому полотну дороги.

Он сам предложил подвезти меня – едва узнал о том, что на каникулах я работаю в Токио.
Я беру из бардачка автомобильную карту города.

- Мы сейчас на Такагава-дори, - сообщает Ория, а я отслеживаю взглядом темно-коричневую линию автобана на карте. – Кажется, можно проехать до конца и через Британское посольство…

- Лучше сворачивай на Харуми-дори. Потом проедем по Хибия-дори напрямую.

- Ладно, скажешь, когда поворачивать, - кивает он.

* * *

Через три недели, вечером, когда я ухожу из больницы, мое внимание привлекает черный «Ниссан», припаркованный у обочины дороги – такой же, как у Мибу.
Я не вижу номеров – но распахнувшаяся передняя дверь автомобиля дает ответ.

- Садись, - улыбается мне Ория.

- Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я.

- Жду тебя, что еще? Я же не знаю, где ты живешь.

Его темные очки, выполненные по последней американской моде, отражают свет заходящего солнца, он выруливает на дорогу – и прикуривает сигарету.

…Мы колесим по городу до глубокой ночи.
Ория останавливает машину на набережной Токийского Порта, и мы выходим на улицу. Я облокачиваюсь на перила парапета, океан уходит далеко вперед, сливаясь с горизонтом, вокруг нет людей – только пришвартованные лайнеры и яхты у берега.

- От тебя пахнет больницей, - шепчет Ория, уткнувшись носом мне в плечо.

- А от тебя – сигаретами, - отзываюсь я.

- Мне не нужно было тогда к отцу, - он обнимает и целует меня в шею. – Я просто хотел… побыть с тобой… дольше.

Любовь – это привязанность. Болезненная, изводящая привязанность. Человеческая слабость, названная словом, звучащим одинаково красиво на всех языках…
Ненужная трата времени, которая в итоге не дает ничего – только иллюзию счастья. Сказку, которая рано или поздно исчезнет – и оставит настоящую жизнь такой же жестокой, какая она есть и всегда была.
И если говорят, что любовь делает человека прекраснее…
Чушь.
Прекраснее лишь в глазах того, кто имел неосторожность позволить привязать себя, лишить свободы и заточить в сияющую клетку – и тем больнее получать удары от того, кто возведен собственным воображением в ранг Единственного.

- Давай поедем куда-нибудь? – Ория обхватывает меня за плечи, заставляя развернуться лицом к нему. – Хотя бы на неделю.

- Нет. Я не могу, Ория.

И не хочу. Мое время слишком ценно, чтобы тратить его на чужую слабость.

- Почему?

Не нужно задавать вопросов, Ори. Когда-нибудь я научу тебя этому.

- Я сказал – нет. Я занят.

Мой голос звучит холодно – и бескомпромиссно. Ория отпускает меня и отворачивается к заливу, сжав пальцами перила и прикрыв глаза.
Ветер, приносящий с собой запах океана, развевает его волосы.

- Ория, если ты не помнишь... завтра мне на работу. Я хотел бы выспаться.

- Да, конечно, - он отпускает перила и идет к машине.

По дороге он снова курит.
И потом, остановив машину у многоэтажки, в которой я снимаю квартиру, он целует меня, крепко обняв.

- До встречи, - говорит мне он, когда я выхожу из «Ниссана».

Я чувствую, что он хочет сказать что-то.
Но он молчит.

Правильно, Ори.
Не нужно лишних слов. Мне не нужно их знать и слышать – потому что это только твои чувства.
Не мои.

Чуть позже, сидя на кухне, я бросаю взгляд в окно – оно выходит как раз на улицу.
Черный «Ниссан» Ории все еще стоит у тротуара с погашенными фарами.

Конец 1986 – июль 1987 гг.

С середины зимы становится ясным, что после окончания последнего курса колледжа я еду в ФРГ.
Я предполагал, что первый год ординатуры пройдет в Японии, однако это оказывается не так.
Значит, на год больше.
Чувства, которые обуревают меня, можно сравнить разве что с той безумной радостью, охватывающей мое сознание при каждом значительном успехе в области магии.

- Я остаюсь в Японии, - говорит мне Тамаяки, и в его голосе чувствуется раздражение и зависть. – Я рассчитывал на ФРГ.

О, не завидуй, Иисус, ибо зависть – черное чувство.

- Может быть, ты поедешь на следующий год, - отвечаю ему я.

- Может быть, - повторяет он.

Мне не нравится, как он ведет себя в последнее время. Что-то неуловимое, трудно идентифицируемое появляется в нем – и это настораживает.
Уж не задумал ли он что-то?

И я не ошибаюсь.
Однажды, возвращаясь ночью из подвала, я замечаю чью-то тень в темноте коридора, будь мое зрение прежним, я не видел бы собственной руки, вытянутой перед собой, но сейчас…

Я не сомневаюсь, что это Христос.

На следующий день, когда я снова иду в подвал, по пути мне попадается Широй – та самая белая кошка, что два года назад была моей галлюцинацией несколько недель.
Я зову ее, и она останавливается – и подходит ко мне, трется о ноги. Я подхватываю ее с пола и беру с собой в подвал, и она мурчит, удобно устроившись в моих руках.
Из всех живых существ я люблю, пожалуй, лишь кошек.

И, уже под утро, уходя, я оставляю дверь в подвал приоткрытой.
Иисус, кто не падок на бесплатный сыр?
Только тот, кто не понимает, что перед ним мышеловка.

Через полчаса я возвращаюсь – и тихо закрываю за собой дверь.

- Наша мышь попалась, Широй, - негромко говорю я, и Тамаяки, увлеченно роящийся в моих бумагах, вздрагивает.

Я опускаю кошку на пол, но она не отходит от меня – вьется рядом, вытянув пушистый хвост.

- Интересно, Ицо? – улыбаюсь я Иисусу.

- Н-нет, Мураки, я… я просто…

Просто не можешь придумать объяснения?
И не нужно.
Ты зашел слишком далеко, и обратного путь, боюсь, ни у тебя, ни у меня, уже нет – тем более что мне наконец-то выпал случай разделаться с тем, кто надоедал мне пять лет.

…Не знаю, как это будет.
Я никогда не убивал людей.

- Знаешь, Тамаяки, - я подхожу к нему, а он шарахается от меня в сторону, бегая взглядом по подвалу в поисках путей побега. – Любопытство не всегда полезно.

- Не всегда, - он перестает дергаться, заставив взять себя в руки, и, похоже, вспоминает, зачем пришел сюда. – Почему ты скрывал это от Сатоми?

- Это? – я беру со стола лист бумаги. – Или это? – киваю на ряды колб и приборов, успешно позаимствованных мной из лаборатории профессора.

- Все. Я могу рассказать ему о том, что ты крал у него…

- Нет, Тамаяки. Не можешь, - усмехаюсь я.

- Почему же? – нервно улыбается он. – А это? Оккультизм? Мы могли бы прийти к соглашению…

- Исключено, Иисус.

- Иисус? – взвизгивает он. – Так теперь ты меня зовешь? Что, если в колледже узнают о тебе и Мибу? Ты ведь спишь с ним, да?

О, да он и до этого докопался.
Я удивляюсь его упорству. Возможно, я даже уважал бы его – только если бы его деятельность не была столь низкой.

- Называй вещи своими именами, - я беру со стола скальпель и небрежно вращаю его в пальцах, не глядя на Иисуса. – Я трахаю его, Тамаяки. А спит он один.

- Какая разница? – огрызается он.

Не люблю, когда мне грубят.

- Да для тебя, по сути, никакой.

Я перевожу на него взгляд.
Он испуган, хотя и пытается держаться нахально и уверенно.

- Но знаешь, - я подхожу к нему, он делает несколько шагов назад и упирается спиной в стену. – Тебе все равно не удастся никому ничего рассказать.

Не хочу борьбы. У меня достаточно умения для того, чтобы заставить его не сопротивляться.
Он говорит что-то еще. Путается в словах, окутанный сетью гипноза.
Я обхватываю его подборок пальцами, заставляя смотреть на меня.
В зрачках видно мое крохотное отражение.

Отправляйся на свои небеса, Иисус.

Скальпель входит в его тело, как нож в размягченное масло. Я вскрывал на практике достаточно трупов, чтобы без труда попасть в сердце.

И… это оказывается легко – лишить жизни человека… почти так же, как ящерицу.

…Потом я вызываю пару тех созданий, которых я научился забирать из омута дрожащего воздуха.
Им нравится вкус крови, я знаю.
Нравится, так же как и мне, с той лишь разницей, что я люблю кровь живых людей. Точнее, кровь моей красивой куклы…
Думаю, сейчас мне бы не помешало общество Ории.

Широй, напуганная тварями, запрыгивает мне на руки. Я глажу ее по пушистой шерстке, прижав к себе, пока животные, не имеющие научного названия, с отвратительным хрустом перегрызают кости и рвут мясо.

Отвратительно, верно.
Отвратительно, что после смерти с человеком можно сделать все, что угодно.

* * *

Пираньи могут обглодать теленка до костей меньше, чем за три минуты.
От антилопы, пойманной гиенами ночью, на утро не остается и костей.
Думаю, и те, и другие, расправились бы с Иисусом быстрее, чем с теленком и антилопой.

К пяти утра призванные мной сыто облизываются и бессмысленно, уже безо всякого интереса, смотрят на обрывки одежды и обломки костей, которые, по-видимому, уже никак не могут быть съедены ввиду перенасыщения человечиной.

Я могу подойти к ним и погладить, как глажу уснувшую Широй.
Может быть, они лениво огрызнутся.
Они понимают, что я не претендовал ни на их ужин – или завтрак? – ни на их территорию.

Их лапы перемазаны кровью.
Мои руки – тоже. И шерсть Широй.

Тот, что чуть побольше, зевает, открывая желтые, в палец длиной, клыки, и начинает неспешно вылизывать лапу.
Я ловлю его взгляд и подношу пальцы к губам. Слизываю высохшую кровь с кожи, так же, как он слизывает ее со своей шерсти.

Что это за мир – тот, за завесой воздуха? Мир, рождающий таких чудовищ?
Наверное, такой же, как этот – ведь и этот мир тоже способен создать чудовище.

Я жду еще полчаса и отправляю их назад.
Замываю кровь и убираю оставшиеся кости в пакет, думаю, сегодня пара бездомных собак в Маруяме будет сыта.
Это занятие мне не слишком нравится, но пока нет того, кто мог бы замести за мной следы.
Пока.

…остается только отмыть Широй.

Прости, мама… но, кажется, я так и не выучил то, что нельзя отнимать чужую жизнь.

* * *

О Тамаяки спохватываются лишь через три дня – когда я сам сообщаю в полицию о том, что он пропал.
Его ищут.
Но его не найдут.

По колледжу идут смешки о том, что Иисус еще может воскреснуть.
Но…

…Я учу немецкий.
Вернее сказать, совершенствую знания, потому что я учил его в школе – вместе с английским, и пишу диссертацию.
Из-за этого я часто задерживаюсь по вечерам в лаборатории профессора Сатоми, но сейчас не я помогаю ему – а он мне.
Хотя, по сути, в написании диссертации мне не нужна помощь, но Сатоми так явно не считает.
Он ждет от меня поддержки в будущем?
Что ж, когда-нибудь я обеспечу это ему, тем более что мне нужен будет свой человек в колледже и после окончания учебы.

…Сацуки, продержавшаяся в роли девушки Ории Мибу рекордно долгий срок, едва ли не мнит себя его невестой.
Ория относится к этому спокойно, потому что Юсадзи не только ничего не светит – так еще и не светит вдвойне.

- Отец никогда в жизни не допустит, чтобы я женился на дочери банковского служащего, - усмехается он.

Но Сацуки об этом пока не задумывается – и крутится рядом с Орией, вызывая лютую ненависть со стороны соперниц.
Глупая, глупая кукла.

Такие продаются в сувенирных магазинах, заводные пустышки, танцующие механический танец на сцене музыкальных шкатулок.
Такие продаются в квартале Гион, с той только разницей, что они живые.

В этом году сакура расцветает позже, чем обычно.
Может быть, виной тому зимние холода, может еще что-то – кто объяснит все причуды природы? Это необъяснимо, а, впрочем, и не нужно пытаться… есть вещи, которые нельзя разложить на детали, на явления и составляющие, вещи, существующие лишь в целом виде. И как бы это ни противоречило всем наукам, они должны оставаться такими – не изведанными до конца, потому что только тогда остается манящая тайна, загадка, только тогда интересен тот или иной объект.
Но, будь он разгадан – он неинтересен.

Когда-нибудь, возможно, очень скоро, и Ория Мибу станет мне неинтересен.

…Я защищаю диссертацию, когда на руках у меня уже билет до Мюнхена.

Ория с друзьями уезжает на побережье.
Он просил меня поехать вместе с ними. Предлагал поехать без них, только вдвоем.
Но к чему мне это?

Он возвращается в день моего отлета, приезжает в аэропорт раньше меня, и ждет у входа в терминал.
Насколько я знаю, он собирался отдыхать на побережье все лето.
Значит, он оставил там друзей и приехал только для того, чтобы проводить меня.
Что ж, это вполне в его духе…

- Когда ты вернешься? – спрашивает он.

Не задавать вопросов о времени. Это тебе тоже нужно знать, Ори.

- Я еще не улетел, а ты спрашиваешь, когда я вернусь, - усмехаюсь я. – Я не знаю, Ория.

Он хмурится.
На нем черная майка и белая рубашка поверх, джинсы с широким проклепанным ремнем, - дань американской рок-группе, взорвавшей Токио своим концертом в рамках мирового турне этим летом?
Не то что бы мне нравилась американская музыка и все, с ней связанное.

- Может, пока посидим в кафе? – он снимает солнечные очки и кивает в сторону летнего кафе при терминале.

До посадки у меня еще полтора часа – и я соглашаюсь.
В кафе он пьет пиво, смотрит на меня, думает, что я не вижу…
Но я позволяю ему смотреть сколько угодно, отвернувшись в сторону, провожая взглядом взлетающие и садящиеся самолеты за окном, проезжающие по взлетным полосам машины с оранжевыми маячками…

- Если хочешь… я могу приехать к тебе зимой. К тому времени мы как раз разберемся с Отару-Сендай.

Он говорил мне пару недель назад, что первый перегонный путь едва не прикрыли в Ямагате.
Но… чего только не делают деньги – и священный страх перед якудза?

- Не стоит, - говорю ему я.

Он вздыхает, но не говорит ничего – наверное, ожидал подобного ответа.
По громкой связи объявляют, что через полчаса заканчивается регистрация на мой рейс.

Мы поднимаемся из-за столика.
Пару секунд Ория стоит в нерешительности, окинув взглядом сидящих в кафе.
Встряхивает распущенными волосами.

И обнимает меня, прижавшись всем телом.

- Не пропадай надолго, - шепчет он мне на ухо.

- Ория, здесь люди… - говорю ему я.

- Плевать, - он разжимает объятья, но не отстраняется, гладит кончиками пальцев мою шею. – Они нас видят первый и последний раз в жизни.

Верно, Ори, все верно…
Но ты не там ищешь причины и объяснения.

tbc

Август 1987 – конец 1988 гг., ФРГ, Мюнхен – Гамбург.

Как люди живут в стране, разделенной пополам, в стране, где каменная стена разбивает город на две части, проходя через дома и разрывая улицы?
…Но Берлин находится на территории ГДР, а здесь – в Западной Германии, другая столица и другая жизнь.

Разумеется, уровень развития медицины здесь выше, чем в Японии. В окружении немцев я вынужден постоянно говорить на их языке, но это воспринимается гораздо легче, нежели на обычных уроках иностранного.
Погружение в языковую среду – лучший способ выучить иностранный язык в совершенстве.

Даже с другим японцем, из Токийского Медицинского Университета, я разговариваю по-немецки, лишь иногда переходя на родной язык.
Матто здесь уже полгода, но говорит, что до сих пор чувствует себя чужаком среди европейцев.
В этом отношении мне проще – играет роль европейская кровь матери.
Я не настолько сильно похож на японца.

…В свободные от учебы и практики в мюнхенской больнице вечера и дни я посвящаю прогулкам по городу, музеям, галереям…
Дворец Нимфенбург, Мариенплатц, Фрауенкирхе, Петерскирхе…
Хофбройхаус, где в 1923 году произошел пивной путч, положивший начало политической карьере Гитлера…
Старая и Новая пинакотеки, одни из самых больших и богатых картинных галерей в мире…

Немецкий музей Науки и Техники…

Мне нравится Европа – больше, чем Япония.

Зимой, на одной из улиц в Старом Городе мое внимание привлекает витрина, освещенная лишь свечами. За стеклом, на золотисто-коричневой ткани, стоят две аккуратные небольшие елки, а между ними, на деревянных подставках – куклы.
Фарфоровые, удивительно красивой работы… такие, какие были в поместье…
Без раздумий я захожу в магазин и долго рассматриваю кукол на полках и в шкафах, пока не замечаю в дальнем углу стенд с марионетками.
Они подвешены на нитях к деревянным перекрестьям, лежащим на обрешетке из тонких рей.
Разные, в виде героев сказок, или просто авторские…

Но одна, висящая в глубине, за Пьеро и венецианским шутом, напоминает мне…

Я прошу владельца лавки открыть стенд. Беру из его рук поданную мне куклу.
Длинные, не вьющиеся, темно-каштановые волосы. Черное трико – и кружевные бледно-зеленые манжеты на руках и ногах. Такой же воротник.
И глаза – янтарные, подведенные черным, с аккуратно прорисованными на лице потеками туши.

- Шут? – спрашиваю я.

- Грустный шут, - пожилой немец улыбается, ловко взяв деревянный крест пальцами.

Он поднимает марионетку так, что она встает на моей ладони, раскинув руки и опустив голову, и волосы закрывают лицо с печальной улыбкой.

- Странный был шарманщик, - говорит мне владелец лавки. – Зачем шуту такие длинные волосы?

Я приподнимаю кончиком пальца бледное лицо, сделанное из фарфора, в отличие от остальных, деревянных частей марионетки.

- Я беру ее.

Немец уходит куда-то в глубину лавки, приносит оттуда коробку – и бережно укладывает на ватное дно марионетку.

- Знаете, это последняя кукла того шарманщика, - у него скрипучий голос, звучащий в полутемном помещении магазина как нельзя органичнее. – Она долго здесь была.

- Последняя? – переспрашиваю я. – Он умер?

- Утопился, - произносит немец, подавая мне коробку. – Я знал много мастеров на своем веку… Все шарманщики немного не в себе… но когда Герхард приходил сюда с новой марионеткой, он садился вон там, на стуле, и смотрел на кукол… иногда мне приходилось самому его выгонять.

- Вы думаете, он действительно был сумасшедшим? – интересуюсь я.

- А как же иначе, молодой человек?

Я пожимаю плечами, расплачиваюсь и прощаюсь с владельцем, и выхожу на морозный воздух Мюнхена.

* * *

Полтора года в ФРГ проходят до странности быстро.
Зима в Мюнхене, лето в Гамбурге – и снова зима…
Снова Мюнхен.

Больница, где я видел столько смертей, что кажется…
И у медицины есть свой предел.
Это бесконечная гонка, но… как бы то ни было, смерть всегда на шаг впереди.

…Не думаю, что я скоро вернусь в Японию.
В начале декабря мне приходит заказное письмо из Токио.
Можно ли это назвать обычным везением – то, что сразу после ФРГ меня направляют в США?

…Куклу, купленную в Старом Городе, я оставляю в одной из мюнхенских камер хранения.
Можно было бы увезти ее с собой в Вашингтон, но, кто знает, куда я отправлюсь потом? Сомневаюсь, что у меня будет время – и, главным образом, желание – заглянуть в поместье или «Хоши Широй»… и, даже если я все-таки приеду в Киото… кукла будет залогом того, что я еще вернусь в Мюнхен.
Через год, через два… когда угодно. Есть места, в которые всегда хочется вернуться.

Январь 1989 – лето 1990 гг., США, Вашингтон.

Самолет компании «American Airlines» приземляется в аэропорту Вашингтона ночью.
Думаю, только в Америке столица может быть менее известна, чем город областного значения. Что приходит в голову при упоминании США?
Статуя свободы. В Нью-Йорке.
Эмпайр-Стейт-Билдинг. Снова Нью-Йорк.
Башни-близнеца Международного Торгового Центра. Нью-Йорк!
Центральный Парк…
Дальше вести перечисление бессмысленно.

США – вообще абсолютно другой мир.
Месяца работы в госпитале Вашингтона мне хватает на то, чтобы понять – американцы озабочены своим здоровьем так, как никто в мире. Причем озабочены беспричинно, по совершенно мелочным проблемам.
Через полгода становится ясным, что каждый американец и в душе, и в действиях – сущий ребенок. Иногда мне кажется, что они остановились где-то в подростковой стадии.
И какими бы героическими и серьезными не были их фильмы… это всего лишь их мечты.

Всех особенностей этой нации не перечислишь – да, думаю, и не нужно.

Через год я понимаю, что начинаю скучать по Японии. По Европе. Словом, по чему угодно, лишь бы оно не было на территории Сверхдержавы.

И, еще… они жизнерадостны до такой степени, что это едва ли не сводит с ума.
Апогей оптимизма.
Да, действительно, здесь можно сойти с ума.
И не удивительно, что у американцев постоянные депрессии…
Так невозможно жить.

А японцам американцы вообще не доверяют.
И я могу с уверенностью сказать, что я этим вполне доволен.

Сентябрь 1990 г., Япония, Киото.

Шестнадцатичасовой перелет из Вашингтона в Токио выматывает.
В Японию, погрязшую, судя по мировым новостям, в финансовом кризисе, я возвращаюсь лишь за тем, чтобы защитить вторую диссертацию.

В кризисе напрямую замешаны якудза – если не сказать, что они вообще были его причиной.
И я вспоминаю Тамаяки – и его слова о том, что он хотел бы видеть падение власти якудза.
Не знаю, своевременно ли сейчас говорить, что этот кризис нанесет мафии смертельный удар, но…
По-любому, Иисус уже ничего не увидит.

Однако такой вариант развития событий меня совершенно не устраивает. Моим планом никак не предусматривался столь ранний финал, к которому движется запущенный механизм скандалов, связанных с мафией.

Не знаю, не знаю, чего ожидать – а ведь мне, действительно, остается только ждать…
Ненавижу ждать!

…Еще один перелет – на этот раз на небольшом самолете, из Токио в Киото…
Мне хочется спать, и ничего больше.

Уже поздно вечером такси довозит меня до «Хоши Широй».
Надеюсь, Ория дома…

У входных дверей «Звезды» охрана, раньше, насколько я помню, она была только внутри, на обочине дороги припаркованы две черные машины – джип и седан, судя по всему, представительского класса.
Почти во всей «Звезде» зажжен свет.

Ох, не нравится мне это… сомневаюсь, что охрана меня просто так пропустит.
Но… не ехать же мне обратно?

Я выхожу из такси как раз в тот момент, когда входные двери «Звезды» распахиваются, и на пороге появляется Ория - в черном костюме, с распущенными волосами – такими же длинными, как два года назад.

- Я же сказал отогнать все машины с до… - он обрывает фразу на полуслове, заметив меня. – Мураки?

Да, Ори. Не веришь своим глазам?
Он забывает про машины – и подходит ко мне.

- Пойдем в дом.

* * *

По распоряжению Ории в спальню, отведенную мне, приносят горячий ужин и зеленый чай.

- Можешь оставаться здесь, сколько хочешь, - говорит мне Мибу.

Думаешь, что я приехал надолго, Ори?

- Ория, - я допиваю чай и опускаю пиалу на низкий столик. - Я уезжаю через два дня.

- Уезжаешь? – он вскидывает на меня взгляд. – Но…

- Без «но», Ория, - осекаю его я. – Я вижу, вы усилили охрану…

- А, это… - он отворачивается к окну, не глядя больше на меня. – Теперь у нас действительно не все в порядке.

- С властями?

- Друг с другом, Мураки-сан, - он поднимается на ноги и невесело улыбается. – Но это неважно. Ты спи. Завтра, если захочешь, я все тебе расскажу…

Он уходит, неслышно прикрыв за собой дверь.
Вслед за ним, так же бесшумно, длинноволосая девушка в кимоно забирает поднос с посудой.

Я ложусь в постель, усталость накатывается на меня свинцовой волной, и я мгновенно проваливаюсь в сон…

…Просыпаюсь я только вечером, кажется, я спал часов восемнадцать, не меньше.
В доме Мибу тихо.
Я спускаюсь вниз, и встречаю лишь в основном зале «Звезды» вчерашнюю девушку.

- Где Ория? – спрашиваю я у нее.

- Мибу-сан уехал, - отвечает она, опустив взгляд.

- Куда?

- Я не знаю, господин. Но он просил передать вам, что вернется вечером. Если вам что-то понадобится…

Не дослушав ее, я ухожу во внутренний дворик.
Куда он мог уехать?
И почему не сказал мне вчера?

Ближе к восьми вечера, когда я просматриваю основные пункты своей диссертации в спальне, меня отвлекает шум, доносящийся с улицы.
Я выхожу из комнаты и иду в просторный зал напротив.

Окна его выходят на дорогу – и она заставлена автомобилями так, что почти нет свободного места.
Ория, стоящий у седана, который я видел вчера, пожимает кому-то руки и улыбается, они говорят о чем-то…
Постепенно машины начинают разъезжаться.

…Чуть позже Мибу приходит в мою спальню, у него уставший, но вполне довольный вид.

- Отдохнул? – он обнимает меня и прижимается губами к моей шее. – Прости, вчера я не предупредил тебя… Я уезжал в Осаку. Отец уже второй месяц в Токио безвылазно… на мне все вооруженные конфликты…

Его руки гладят мою спину, вытягивают рубашку из брюк… не спеша, так, словно он хочет остановить время и быть рядом со мной как можно дольше…
Что ж, Ори… я могу позволить тебе насладиться этим.

Я запускаю руку в его волосы, притягиваю свободной рукой за талию вплотную к себе. Он целует меня, прикусывая мои губы, я снимаю с него пиджак – и мои пальцы натыкаются на рукоять пистолета, торчащую из кобуры.

…Моя красивая кукла оказывается опасной.
И меня это заводит.

- А где же катана? – шепчу я, расстегивая его рубашку.

- Согласись, Кадзу, - он усмехается, сбросив на пол кобуру вместе с пистолетом. – Будет странно, если я появлюсь на разборке с катаной. Мне еще только кимоно надеть и…

Я закрываю ладонью его рот.
Молчи, Ори. Мне нравится, когда ты молчишь.

…Мне нравится его тело.
Мне нравится, как он терпит боль, я вхожу в него без подготовки…
Он выгибается подо мной, ища новых прикосновений, прикрывает янтарные, нечеловечески красивые глаза… стонет… до крови прикусывает нижнюю губу…
Я облизываю языком свежую ранку.
Так давно… я почти забыл этот вкус.

У него дрожат веки, и нахмурены от напряжения – или от боли? – брови…
Мне нравится, что я приношу ему боль – и что он принимает ее… сжимает мои плечи пальцами… не просит остановиться… или быть менее грубым…

Моя великолепная кукла.

Он кончает с моим именем на губах.
Выдыхает с болезненным стоном, когда я выхожу из него, едва отпущенный эйфорией оргазма…

- Ты… меня… до крови, кажется… знаешь? – он гладит мои волосы, я чувствую, как немного дрожат его руки.

Я откатываюсь в сторону и провожу пальцами между его раздвинутых ног.
Ория морщится, прикусив губу с запекшейся уже кровью на месте ранок.

- Ты прав, - усмехаюсь, глядя на потеки спермы, смешанной с кровью на своих пальцах. – До крови.

* * *

Утром я уезжаю в колледж – и возвращаюсь в полдень.

- Можешь остаться еще хотя бы на пару дней? – спрашивает у меня Ория, когда мы едем в аэропорт. – Билеты не проблема.

Но по тону его голоса понятно, что он знает, каким будет мой ответ.

- Не могу.

- Ясно.

Он останавливает «BMW» на светофоре и берет сигарету из пачки, прикуривает, задумчиво глядя куда-то вперед, в пустоту, существующую лишь для него одного.

- До встречи, Кадзу, - говорит он мне в аэропорту, и в его янтарных глазах только грусть – как у марионетки из Старого Города.

- До встречи, Ория, - улыбаюсь я.

До встречи, моя печальная кукла… шут с потеками туши на лице…

Осень 1990 г., Центральная Африка.

Я ступаю на землю Африки.
Жара, пыль, самолет, видавший времена Второй мировой…
Авиалайнер до Лагоса был вполне современным – но дальше, чем глубже в сердце континента, тем все меньше чувствуется влияние цивилизации.

Здесь плохо говорят по-английски – моего проводника, тощего африканца с выбитыми передними зубами, думаю, и его земляки-то плохо понимают.
Он спрашивает у меня что-то, но я различаю только «кспеди» и набор переломанных слогов.
Он повторяет еще раз.

- Изучать животных?

Ах, вот оно что… значит, сначала он говорил о научной экспедиции.

- Нет. Племена, - отвечаю я.

- Ясно-ясно, - беззубо улыбается он, умудряясь, не глядя на дорогу, каким-то чудом объезжать на ветхом «Форде» выбоины и бугры на разбитой дороге. – Баду знать много мест с племенами.

Дальше мы едем молча. Я смотрю в окно с разбитым стеклом - вдалеке, в пыли, перемещается по выжженной солнцем саванне стадо зебр вперемешку с антилопами.
И больше – ничего живого. Только желтая трава, на сколько хватает глаз, и торчащие изредка деревья. На горизонте – холмы, и сизые горы за ними.

Баду довозит меня до лагеря, раскинувшегося в обманчивой тени заросли акаций.
Англичане, судя по всему, женатая пара. Еще один местный, и немец.

…Немец, Шутгарт, говорит на английском немногим лучше Баду.

- Я здесь, чтобы изучать ритуалы местных жителей, - сообщает он мне, когда мы пьем из железных кружек чай, больше похожий на мутный отвар с какими-то плавающими кусками коры.

- Можете говорить по-немецки, Шутгарт, - не допив чай, я откидываюсь на раскладном стуле – благо, он со спинкой, - и смотрю на вольер меж двух акаций, где англичане возятся с львенком.

- О, это замечательно, - Шутгарт с облегчением переходит на родной язык. – Эти англичане помешаны на животных. Забрали детеныша, которого должен был убить захвативший прайд молодой лев. Думаю, он еще успеет их покусать. Завтра Баду проведет нас к племени, живущему на той стороне реки.

Кажется, в окружении англичан и африканцев он явно испытывал дефицит общения.
Но меня это не раздражает. Уж куда приятнее общаться с этим немцем, чем с беззубым африканцем.

…Ночь проходит в назойливом жужжании москитов.
Не могу заснуть, ворочаюсь на раскладушке… в вольере - я слышу мягкую поступь лап - ходит из угла в угол львенок.

На рассвете мы идем на другую сторону реки – вернее, тощего, как Баду, ручейка.
Шутгарт фотографирует антилопу, пьющую воду чуть поодаль нас. Она вздрагивает – и скрывается в зарослях кустарника.

- Пуганый, - негромко говорит Баду. – Браконьера виноват. А это надо убрать, - он указывает пальцем на фотоаппарат. – Они думать, вы пришли похищать их душа.

- Знаем, Баду, - отзывается Шутгарт, а потом обращается ко мне. – Как я только ни исхитрялся в Ботсване полтора года назад. Снимал из-под мышки, убирал в сумку… бесполезно, все равно замечают. Но большинство уже нормально к этому относится. Можно сказать, им даже нравится фотографироваться.

В поселении, представляющим собой десяток соломенных хижин и вытоптанную площадку в центре, Шутгарт опускается на корточки перед девочкой, складывающей гальку на песке в какие-то узоры.

- Мы с ней подружились, - улыбается он, протягивая ей руку.

Девочка тоже улыбается – и хватает его за палец черной ручонкой.
Я обращаюсь к Баду, наблюдающему за этой картиной.

- Мне нужен колдун.

- Колдун? – переспрашивает он.

- Да. Колдун. Шаман.

Баду качает головой, потом переговаривает с кем-то из племени. Они тоже качают головами и косятся на меня.
Один из них подходит ко мне вместе с Баду и начинает что-то говорить.

- Колдун нету, - переводит Баду. – Колдун европейцу не надо.

Но я ведь и не совсем европеец, Баду. И колдун мне как раз очень нужен.

- Спроси у него, почему мне не нужен колдун, - говорю я Баду.

- Колдун европейцу не надо, - повторяет мой проводник. – Этот упертый человек говорит, колдун нету.

Что за беспричинное нежелание?
Жаль, что я не могу поговорить с этим африканцем без переводчика.
Но, как бы они не хотели показывать мне колдуна… стоит посмотреть, кто из нас терпеливее.

- Тогда я останусь здесь, пока они не отведут меня к колдуну, - я сажусь на пыльную землю и улыбаюсь упрямому африканцу.

Солнце печет немилосердно.
Шутгарт, окруженный детьми, говорит мне, что я ничего не дождусь. Я пожимаю плечами.

После шести часов нахождения на палящем солнце мне кажется, что больше я не выдержу.
Шутгарт учит черную девочку играть в ладоши, она промахивается и смеется.
Помнится мне, он говорил, что собирается изучать ритуалы…

Племя занимается своими делами, женщины готовят еду, мужчины чинят охотничьи орудия или просто беседуют друг с другом, иногда поглядывая в мою сторону.
Думаю, меня и здесь скоро начнут считать ненормальным.

- Баду думать, надо идти в лагерь.

- Нет. Я остаюсь здесь, - отвечаю я.

Баду качает головой, не знаю, что он хочет этим сказать.

Еще четыре часа.
Солнце клонится за горы. Я допиваю воду в фляге и снимаю с головы панаму, влажную изнутри от пота.
Проклятая Африка.
Но сдаваться я не намерен.

Спустя четырнадцать часов после того, как я сел на этом месте, ко мне подходит кто-то из племени.
Поднимаю голову.

Старый поседевший африканец опускается рядом со мной на корточки и протягивает мне сделанную из высушенной шкуры чашу с мутноватой водой.

- Пейте, - говорит друг Баду, за которым мой проводник уже успел сходить в лагерь. – Простая вода. Это колдун.

Я принимаю из рук африканца чашу и делаю глоток сладковатой на вкус воды.

- Он хочет, чтобы вы шли в его хижину, - переводят мне, когда колдун начинает говорить.

Поднимаюсь на ноги и иду вслед за африканцем.
Друг Баду заходит вместе с нами и садится в углу хижины, колдун жестом указывает мне на циновку, брошенную на пол, и располагается напротив меня.

- Он спрашивает, что вам нужно, - говорит переводчик из своего угла, выслушав колдуна.

- Мне нужны его знания, - отвечаю я.

Шаман долго не отвечает, глядя на меня, а потом едва заметно качает головой.

- Здесь знаний нет. Тебе нужны другие знания. Я не умею того, что тебе нужно.

Мне кажется, что я не слышу голоса переводчика – а просто понимаю тот язык, на котором говорит колдун.
Что значат его слова?
И откуда он знает, что именно мне нужно?

Замолкнув, колдун снимает со своей шеи вырезанный из кости амулет, оплетенный тонкими полосами кожи, и подзывает меня ближе. Склоняет мою голову сухой ладонью и надевает на меня амулет.

- Что это? – спрашиваю я.

Колдун молчит – и потом говорит что-то не мне, а переводчику.

- Пойдемте, мистер, - зовет меня африканец.

Мы выходим из хижины, и только тогда переводчик говорит мне:

- Колдун просил сказать вам, когда мы уйдем. Он сказал, если вы еще будете искать свои знания, не снимайте амулет никогда, и тогда вы сами поймете его силу.

Я благодарю переводчика за помощь и иду за ним по неровной тропинке в лагерь. У реки оборачиваюсь назад.
В селении зажигаются костры.
Я думаю о разговоре с колдуном, и потом, в лагере, слушаю, как над сеткой, наброшенной на четыре палки, вкопанные вокруг моей раскладушки, жужжат москиты…

…Через полторы недели я покидаю лагерь.
Здесь мне больше нечего делать.

Кажется, тот же кукурузник доставляет меня в аэропорт.
Рейс «Нджамена – Дакар – Порт-а-Пренс».
Разумеется, ни один самолет не летает напрямую из Чада на Гаити – кому может понадобиться отправиться из сердца Африки на острова Вест-Индии?

Конец 1990 г., Гаити.

Нищая республика, где население в основном неграмотно и живет в среднем меньше, чем на доллар в день.
И, тем не менее, сюда стремятся туристы, те же, что волной потом прокатываются по Ямайке и Кубе.
Нет, здесь есть отели. Возможно, в будущем их станет еще больше.
Сказочный рай? – Для богатых.

Но по сути, это сущий ад.

Порт-о-Пренс, столица, – не более чем грязный, обнищалый городок. Оборванные уличные торговцы, продающие старые автомобильные шины и обувь, и голодные, худые дети – едва ли не первое, что бросается на глаза.
С 83-его года здесь пытаются проталкивать реформы, необходимые беднякам. Но Де Сото, теоретик-экономист, машину которого обстреливали марксистские повстанцы, только сейчас добился реальной власти.

Я иду по грязной улочке от аэропорта.
Местные жители провожают меня затравленными взглядами.

Не знаю, где искать то, что мне нужно.

Побродив по городку, я останавливаюсь в первом попавшемся отеле.
Английский они понимают с трудом. О существовании немецкого, кажется, вообще не знают.

Но мне везет. Через пятнадцать минут злости на забытый Богом обрывок земли посреди воды моим проводником становится черноволосая девушка, мулатка, сносно говорящая по-английски.

- Где проходят ритуалы Вуду? – спрашиваю я у нее. – Мне нужен настоящий колдун Вуду.

Мне не хочется тратить время на объяснения.
Она улыбается – и произносит:

- Вуду найдет тебя само, даже если ты его не ищешь.

Она опускается передо мной на корточки и снимает с моей сумки какой-то пучок соломы, и при ближайшем рассмотрении это оказывается подобием куклы.

Когда это успели ко мне прицепить?

- Иностранцу надо быть осторожным. Есть Вуду-сказка. А есть настоящее Вуду. Это – сказка.

Она выбрасывает куклу на грязный пол отеля.

- Ты покажешь мне настоящее Вуду? – я улыбаюсь ей, и она кивает.